« я боюсь попасть с тобой в один лифт. сознание паникует,
кликает самый огромный шрифт, и набивает экстренные послания.
в небесные инстанции и онлайны. ты знаешь тайны.
которые
бьются
током. »

— ..Если быть краткой, Энни, то он просто ублюдок. — закончив рассказ, забираюсь с ногами на подоконник. Задеваю носком горшок с цветами и тот чуть не падает, но я вовремя его хватаю и возвращаю на место. Шумно вздыхаю и перевожу взгляд на то, что происходит за тонким слоём стекла, окаймлённым оконной рамой. Потрясающий вид: какой-то бездомный роется в мусорном ящике, птицы склёвывают собачий корм, а кошки орут на чужих подоконниках соседних домов, но это не важно, ведь намного левее, там, за углом, рдеет закат вспышками яркими, сравнимыми только со вспышками моего гнева, который, после моего рассказа, сошёл почти что на "нет", уступив место отчаянию. — Какой это этаж? — абсолютно глупый вопрос, ничего не значащий. Просто ради того, чтобы как-то уйти от темы, разрубить напополам тишину, томную тишину, повиснувшую в майском воздухе. Просто ради того, чтобы что-то спросить.

Мне плевать на этаж. Плевать на названия цветов в вазочках, аудио-диски на полках, блокноты — если быть откровенной, то мне плевать на всё, что есть в этой комнате, если это не способно отвлечь меня. Отвлечь от дурных мыслей, от которых раскалывается голова. Слишком эгоистично. Слишком грубо. Да, моя совесть покарает меня, но сейчас мне чертовски нужна разрядка. А ещё больше она нужна моим друзьям, точнее, подруге, вынужденной выслушивать сопли, которые я битый час размазывала в её квартире по стене; которая вынуждена смотреть мне в глаза таким_вот_взглядом, который выражает в себе крайнее понимание, не прерываясь на бьющуюся о стекло бабочку, бомжа, поедающего мусор или странные звуки на кухне к середине повествования, когда вместо свяызных предложений шли только одни проклинающие слова, брань и яростные метания по комнатке. Наверное, будь она не АннойСофией Робб, вышвырнула бы меня из дому, послала бы ко всем чертям и позволила спиться после первых пяти минут. Или вообще не открыла бы дверь, предотвратив моё появление в стенах дома.

Душно.

— Может, откроем окно? — мне неуютно. Мне неудобно. Мне невидимые верёвки стягивают узлы на тонкой и бледной шее без мыла и стула. Мне отправляют очередной контрольный в голову невидимыми пулями. Что со мной? Что я вообще здесь делаю? Господи, она слышала всё это?

На самом ли деле я была права, что не выслушала до конца? А если у него были на то причины?

Не дожидаясь ответа, я поднимаюсь и открываю форточку, впуская свежего воздуха. Облегчение. Иллюзия хоть какой-то свободы. Я глубоко вбираю в себя кислород и хмурюсь.

Внутри меня нарастает паника.

Неосознанная. Неясная.

Почему она молчит? Почему не двигается с места? Почему не говорит мне проваливать отсюда?

Что если этот придурок снова заявится в мой дом?..

Какие отвратительные обои. Они давят на меня. Они давят, съезжаются на моём теле и остаётся одно только красное пятно на несколько метров.

Надо включить радио, отвлечься. Я схожу с ума.

Слишком.
Много.
Мыслей.

Но радио нет. Выключен компьютер.

План, план... Надо куда-то уйти. Надо что-то сделать.

— Пойдём напьёмся, Робби! — единственное, что я могу придумать. Единственный способ сбежать.

— Не хочу. — хмурится Анна, насупившись и уставившись в потолок — наверное, он интересный и вправду.

Ощущается кончиками пальцев, кожей, да и лёгкими тоже еле заметная дрожь, а не то покалывание. Что довольно странно, ведь на улице радостно цветущий пьянеющий май — о подаренном матерью на Рождество треклятом свитере нет и речи, самый ближайший кактус или цветок, способный пощекотать участки моего тела, а заодно и нервы, в радиусе трёх с лишним дюймов — даже изогнувшись чёрт знает каким образом шансов ноль. Разве что только посредство вечного сопровождения сквозняков и беготни в босоножках по лужам под проливным дождём, но та дрожь, которая легко сотрясает моё тело — не то, что озноб или сигнал о подступающей к моему организму болезни — слишком холодная и невозможная. Недовольная, огорчённая, уязвлённая тряска.

Я медленно поворачиваю голову в сторону девушки и сверлю её взглядом. Прежде она никогда не отказывалась от того, чтобы проследить за моим состоянием здоровья после вечеринки, отжечь вместе со мной или просто в очередной раз прочитать лекцию, но, тихо выругавшись, всё равно посетить местный кабак. И тогда ещё я была просто в ударе, без каких-либо веских причин. А сейчас, когда мне действительно нужно как-то развеется и расслабиться, отойти от очередной и, как мне кажется, последней, ссоры, расставившей на свои места всё, когда меня нужно спасти и я, порушив все свои стереотипы, прошу о помощи, она ведёт носиком и выдавливает лишь своё грёбаное "не хочу"!

"Да кого это, чёрт побери, волнует?! Я тут могу совершить у тебя на ковре суицид, а ты, бесчувственный овощ, отказываешься меня спасать!"— жаль, если бы она увидела меня сейчас, поняла бы сигнал, поданный глубиной моих красных глаз: "беги, ради всего святого, беги или соглашайся".

Я громко выдыхаю и убираю недовольное выражение лица, сменяя его ободряющей улыбкой. В конце концов, АннаСофия тоже человек и, возможно, хочет, чтобы её поупрашивали, дабы победить свою совесть и, поворчав что-то напоследок, наконец-то пойти. (Я привыкла во всём видеть лучшее. Ну, привыкаю, то есть.)

— Да брось эти глупости, сударыня! Пфф! — я махаю рукой и нервно смеюсь. После её отказа во мне просыпается какая-то неуверенность, словно если я ляпну что-то не то, она превратиться в огромное чудовище и сожрёт меня, предварительно поперчив, посолив и поджарив на вертеле. — Пойдём, Анна, а не то вместо Карениной, тёски твоей, под поезд брошусь я. — я спускаюсь с подоконника и стряхиваю с себя невидимые пылинки.

"Может, просто закинуть её на плечо, оставить дверь открытой и отнести в бар самой? Напоить её текилой, заставить спеть караоке, заснять на видео и выложить на youtube? Растолкать её, развеселить, а потом спиться. Ну и, конечно же, позвать Фиби и Даррена, чтобы окончательно забыть обо всех, обо всём и не париться — как в старые позавчерашние времена."

Кажется, я потерялась не только в собственной утопии, но и во времени. Оборвав образовавшуюся тишину, я вскинула руки в стороны и с разбегу плюхнулась на кровать рядом с АннойСофией, продолжавшей также подозрительно рассматривать потолок.

— Разве ты хочешь моей смерти, Анна? — наигранно серьёзным тоном чеканю я, хмуря брови. — И да, хватит рассматривать эту свою карту созвездий — глядишь, штукатурка посыпется, а дяди-строители тебе этого не простят. Да и я не прощу, если ты умрёшь под тоннами строй.материала, заплесневеешь от скуки или — не дай бог! — растолстеешь. Зрители не вынесут лицезреть толстую АннуСофи. — я смеюсь и легонько толкаю её в бок.

"По крайней мере я попыталась, mon ami."

Отредактировано Taissa Farmiga (26-06-2013 22:06:32)

На мгновение мне кажется, что наша война оказалась заблаговременно оконченой. Что бойцы, мгновением раньше сдавши оружие, все до последнего оказались госпитализированы и попрятаны по самым разным местам континента: кто на север, кто ближе к югу. Что ни один из нас, нанюхавшись пороху, не глотнул горькой слезы и не получил ни малейшей царапинки, не истратил кровинки, но затаил обиду в недрах щедро насыщенной кровью души.

На какую-то жалкую, крохотную секунду мне кажется, что всё ушло, когда АннаСофия резко порывается вперёд и садится на мягкой кровати. Когда же она тяжело вздыхает и открывает рот, чтобы что-то сказать, обращая тяжёлый уставший взгляд на меня, я понимаю, насколько сильно ошиблась. И ощущаю укол вины, потому что никогда не хотела бы, чтобы подобный взгляд, хранимый где-то в недрах АнныСофи, вырвался наружу. И причиной его, и последующим следствием оказалась бы я. Я, казалось бы, ничего такого не сделавшая.

Я не хотела наделать дел. Я просто хотела помочь отвлечься и совсем забыла, что Таисса Фармига никогда не делает добрых дел, а только всё вечно портит. Что она никогда не считается ни с кем и бьёт всегда беспощадно и слишком жестоко. Мутит воду, бредит и всаживает кол в самое сердце.

Во всём виноват смех? Может, она подумала, что я над ней насмехаюсь? Нет. Я не делала этого, я бы ни в коем случае не стала принижать других. Это было не больше, чем невинная шутка, способ развлечься. Смех, как звуковая помеха? Это раздражает её слух? Это нарушает гармонию, сегодня настолько шаткую, что даже одним дыханием можно разрушить душу в прах? В чём, чёрт побери, дело?!

— Я тоже человек, у меня есть свои желания, свои потребности. И сегодня я хочу лежать и смотреть на потолок. — хотела ответ — получай и потом не говори, что это оказалось слишком больно и по-странному жутко. Всё просто, милая, как дважды два: ущемление прав, жажда свободы и одиночества. Жажда одиночества, как самоотречение, как жажда смерти, как самый страшный из всех грех. Я отшатываюсь от неё, как будто бы между нами вот-вот должна была взорваться ядерная бомба. Я хмурюсь и делаю шаг назад. Подальше от неё, подальше от этих глупых, далеко не умных, мыслей. Мыслей, которые совсем недавно затуманивали мой дух. Мыслей, которые однажды, три дня назад, чуть не лишили меня жизни.

Я думала, что всё вокруг: не то, не правильное, не моё. Не тот парень, не та одежда, не та жизнь. Не те фильмы, не те встречи, не те премьеры. Кто я? Зачем мне? За что я? Просто хотелось закутаться  в одеяло с головой, как в кокон, и надеяться, что никто не найдёт, не придёт и не тронет. Всё было слишком хорошо и одновременно несносно плохо. Мне хотелось одного: одиночества. Без криков и порчи имущества, без вечеринок и громких слов, без друзей, без родителей, без электричества, общества. Без всего. В пустоте, поглощающей меня. В пустоте, заполняющей меня. Убивающей. Ведь не чувствовать ничего проще, чем ощущать всё и желать от мира всего, испещрять его своей энергией. Жить труднее всего. И тогда, в тот момент, я меньше всего этого хотела.

Депрессия бывает у всех. Но сомневаюсь, что Анна вообще человек, учитывая то, насколько она казалась светлой и непорочной, глядя на то, что она на самом деле, была лучше нас всех. Чище. Успешнее. Идеал. С чего бы это у неё быть депрессии? Мрачная жизнь не для неё. Это не её альтернатива, не её стиль.

Но в этом взгляде, в этих словах мне казалось, что я видела себя. Себя, Таиссу-неудачницу, Таиссу-самоубийцу. Мне казалось, что именно этого она и хочет: попросить оставить её и оставить нас всех. В одиночестве. Во тьме. Мне казалось, что она думает о том, что всё кончено.

Нет. Всё не может быть так мрачно. Ещё не поздно. Это только зачатки депрессии. Она просто устала. Просто устала. Устала...

— Разве ты этого хочешь, Анна? Лежать здесь, смотреть в потолок наедине со своими мрачными мыслями? Это ни к чему не приведёт, Анна! Это ничего не даст! Ты лишь застрянешь в этом. Одиночество — зло, а я не позволю тебе погрязнуть во тьме. — слова, как будто украдены у пиарщика никотина. "Клуб и текила спасёт всё, девочка! Идём со мной, это совсем не страшно, не бойся!"

Господи, я не верю самой себе, что говорить про неё... Господи, я как безумная. Господи, за что?..

— Никакого алкоголя! Никаких клубов! Одиночество - это все, что мне нужно! — конечно, она не верит. Мои слова — пустой звук для её ушей, потому что решение принято. Потому что достало, потому что устала. Потому что нет сил, потому что хоть раз хочется сдаться. Я понимаю. Я понимаю, но не хочу этого.

— Ты ведёшь себя, как дитя, Анна! Тебе, чёрт побери, девятнадцать лет, а ведёшь себя, как пятилетняя. У тебя есть всё, Анна, всё: друзья, любящие родители, карьера, фанаты, цели и средства — всё! И ты должна быть сильной, а не размазывать сопли по ковру и кричать о том, что ты хочешь. Одиночество — не выход. Одиночество — слабость. А если ты выбрала путь актрисы, если ты стала ей, если ты добилась успеха — обратного пути нет! — я срываюсь и повышаю голос. Я не могу терпеть, не могу читать ей лекции, как вторая мамочка, я не хочу делать этого. Меня искренне начинает бесить её несобранность, её бездействие, её апатия бездомного бродяги, лишённого всего дорогого. — У тебя просто нет времени на то, чтобы бесполезно убить время. Твоя жизнь — это камера, свет, вызубренный сценарий, работа и развлечения. Ну, мельком сон и питание — всё! Быть актрисой, значит участвовать в скачках — у тебя нет времени на передышки и самоистязания. У тебя времени вообще нет! — я бросаю на неё испепеляющий взгляд и не вижу ни благодарности, ни жизни, ни понимания — ничего. Просто огромные стеклянные шарики. Бездушные. Неживые. Агрессивные. — Господи, Энни! — рявкаю я, пиная свою сумку, брошенную час назад на пол, со всей силы. Нога болит, но я не обращаю внимания. Шумно выдыхаю и вскидываю руки вверх, отворачиваясь к окну, чтобы сдержать желание просто взять и придушить её. Просто взять, и сделать ей больно...

Какой же я садист, боже.

Мне хочется заорать во всю глотку, срывая голос до хрипотцы, выдрать ей все её светлые волосы, мне хочется сжечь её, словно ведьму, на собственноручно разожжённом инквизиционном костре. Если бы я только имела право вершить хоть одну из судеб. Если бы я действительно позволила бы себе её сжечь. Я бы даровала ей смерть, сейчас так яро желаемую. Я бы в конец замарала бы свои руки.

Всё её нутро кричит лишь об одном: "заткнись, закрой рот, и не указывай мне, что делать", "заткнись, ты мне никто", "не смей, у тебя нет прав", "я ничем тебе не обязана". Она, словно сумасшедшая, сорвавшаяся с цепи: пророчит мне смертные казни и долгие годы мучений, она вталкивает в меня всю свою ересь, всю свою страсть; она спускает с цепей своих собственных демонов, даруя им власть; она думает, что говорит истину, но обманывается.

Так странно смотреть на то, как человек, которого ты, кажется, всю свою жизнь знал, оказывается ещё тем подонком. Говорит больные слова, словно мечет в тебя отравленные ножи или обливает раскалённой лавой, пытается сделать вещи, которые ни за что бы раньше не стал совершать, думает о том, о чём каждому на этой Земле запрещено мечтать; катиться в пропасть к чёртовой матери. Катиться в бездну, ставшей тебе домом, семьёй. В бездну, которую ты предпочёл бы похоронить вместе с собой.

Я судорожно выдыхаю и отрываю взгляд от языков пламени, пожирающих мусорные баки, от бомжа, лихорадочно поедающего законсервированного тунца, на чаек, парящих над нашими головами. Вся та жизнь за окном — бедна, но я бы с радостью туда сбежала. Там нет времени глупым и едким мыслям, там каждое мгновение на счету и жизнь кажется мимолётно быстрой. Там вечность — это пару свободных минут. Там свобода — это стиль жизни. А ещё там нет неугомонных подруг, мечтающих выгнать тебя из собственного дома, разбить твою голову о стекло или повесить на толстой верёвке. Там нет пустых ссор — там драки за выживание. Там страсть, острота ощущений. Там бедность и безызвестность. Там — вся моя жизнь, чёрт побери. Жизнь в тени. Жизнь в неведении.

— Ты думаешь алкоголь и клубы - это намного лучше? Кого ты обманываешь? Только себя, дорогуша. Прекрати, наконец, гробить свою жизнь и займись собой! — это стало последней каплей.

Я выдыхаю и сглатываю нервный ком, скрипя зубами. Я сжимаю руки в кулаки так сильно, как только умею, так сильно, что от давления на кожу обгрызанных ногтей кровь начинает вяло сочиться сквозь пальцы вниз, на её любимый жёлтый ковёр, который я всегда ненавидела. Таким образом я оставлю здесь след. След своего бешенства. Пятно нашей ссоры. Какая ирония.

Мне больно и я вбираю воздуха гораздо больше, запихивая несчастный кислород глубже, и глубже, как будто бы это может мне чем-то помочь. Как будто ещё что-то вообще способно мне помочь. Я встречаюсь с ней взглядом — только так можно атаковать; только так можно созерцать собственную смерть в отражении чужих гневных глаз; только так тонуть в пустоте и мраке зрачков, окаймлённых собственной радугой.

— А толку, Энн? Всем же плевать, как себя ведёт спившаяся шлюха — ведь именно так меня прозывают, да? Всем плевать. Я — никто. У меня нет бешеных денег, пышных форм, огромного спроса на кино рынке. Я всего-лишь "та самая стопицотая сестра Веры Фармиги" — и всё. Какая, чёрт побери, теперь тебе разница?! — я сдавленно кричу и делаю шаг навстречу. В моём голосе нет ни гнева, ни злости — в нём закипает отчаяние, настолько сильное, что меня словно распарывают без наркоза, вытаскивая все органы, растягивая продолжающие пульсировать вены, расшивают мозг и складывают косточки воедино.

Меня бросает в жар. Руки, колени, губы трясутся и я лишь сильнее сжимаю пальцы, закусываю губу и пытаясь уравновесить дыхание; пытаясь унять эту чёртову дрожь, пробирающую от самых кончиков и до пят, от самых низов до верха, от души к телу.

По её щекам, одна за одной, стремительно начинают стекать солоноватые слёзы, как если бы море в раз разразилось шумным потоком, надеясь потушить встречное пламя, надеясь угомонить разбушевавшуюся стихию. Тщетно. Её попытки тушения ещё сильнее распаляют пожар внутри меня, дёргая не за те струнки и заставляя кривиться в усмешке.

Какая же она слабая. Какая же она глупая, раз решилась завязать со мной свою бессмысленную и идиотскую войну. Какая же она убогая и трусливая, раз не смеет взглянуть мне в лицо, и, сильнее сжав зубы, держаться до самого последнего удара ниже пояса, до удара под дых, утягивающего за собой сбившееся дыхание. Война со мной — добровольный договор на заключение смерти. Безрассудно завязывать бой со мной — бывалой "воякой", видавшей похлеще взрывы эмоций, слышавшей такое, что с радостью лишиться собственных ушей; мной, сумевшей выжить в кровавой ссоре, где все средства, включая оружие, были бы хороши, включая все последствия с переломами. Мне, не числящейся в списке живых, выстаивающей очередь в собственный Ад, ничего не стоит сломать такую лёгкую душу, псевдо-силу.

Мне совсем не жаль её, как ни странно. Скорее, наоборот — я чувствую отвращение. Слишком рано показывать свою слабость и опускать руки. Слишком рано ломаться. Неужели всё закончится именно так, не успев начаться?

— Это моя жизнь, МОЯ! Может мне все это надоело? Может я просто больше не хочу?! Не могу... — слова ребёнка.

Демоны внутри меня хохочут и сильнее беснуются. Ещё одно слово — и быть очередному Армагеддону.

— И что же ты предпримешь? Что же ты сделаешь со своей жизнью, а, раз так легко её бросаешь?! Раз ты думаешь, что поступаешь правильно, осуждая меня, позволяя себе сдаться, то ты самая последняя тупица, которую я когда-либо знала! — я развожу руками, а после скрещиваю на груди. — Ты просто ничтожна, Анна. Ты отвратительна. — хриплю я, щурясь и вливая в каждое слово столько яда, сколько в пуле свинца — достаточно, чтобы пробить чью-то голову, достаточно, чтобы подорвать сложившееся о себе хорошее отношение.

И очередной третий Рим пал.

Отредактировано Taissa Farmiga (30-06-2013 11:34:21)